Развитие человека в контексте развития культуры, или как помочь «особому» ребенку найти свое место в социуме

Наталья Грозная, редактор вестника «Сделай шаг»: Андрей, работа вашей организации мне кажется очень интересной. В разное время мне доводилось встречаться с Вами, с руководителем студии Натальей Поповой – всегда коротко. Насколько я понимаю, в основе вашей работы лежит определенная философия. Вы не могли бы рассказать о ней?

А. А.: В одной статье осветить всё трудно. «Круг» существует уже 18 лет, и мы разработали свой собственный подход к занятиям с особыми детьми. Если сказать коротко, то мы занимаемся проблемами развития человека в контексте культуры, то есть как культура и какая культура помогает человеку стать собственно человеком. Потому что обычно дети с особенностями развития выпадают из современной культуры, и здесь встает вопрос, каким образом все-таки они могут в нее вписаться.

Сначала говорилось о необходимости адаптации среды. Например, создать безбарьерную среду, увеличить количество колясок и т. д. Но потребность человека быть человеком все-таки не исчерпывается, если его просто технически приспособить к какой-то среде. Инвалиды – не только люди с физическими проблемами. Есть еще люди с интеллектуальными проблемами, проблемами психического здоровья. А что с ними? Технические средства не помогают. Можно попробовать их полечить, Родители и медики поддерживают мнение, что если давать ребенку пилюли, то они как-то будут стимулировать интеллект. Но такое представление, к сожалению, сильно мешает развитию ребенка, так как зачастую полностью снимает с родителей ответственность. Это тоже не очень проходит. Теперь стали говорить об интеграции. Но что такое интеграция? Да, можно попробовать поместить ребенка со сложными нарушениями в обычную школу. Ребенок не справится с ситуацией и будет дополнительно травмирован. И так к нему предъявляются высокие требования, а в школе уж – явно завышенные.

Мы вообще не за раннее обучение и тем более не за обучение тогда, когда ребенок вообще не может понять, о чем идет речь. Поэтому иногда бывают проблемы с семьей, что мы, как правило, снижаем планку, а родителям хочется завысить. И в обществе принято так, чтобы обязательно – вынь да положь,  –детский сад, школа, институт…

Что делать, если ребенок не может никоим образом вписаться в современную культуру, даже если будет интеграция?

До тех пор, пока человек остается инвалидом, то есть тем, кто по этому статусу сразу выносится в некую маргинальную зону социума, до тех пор, как бы мы его ни приспосабливали к этой среде, ни к чему положительному это не приведет. И эту ситуацию не изменить никакими декретами, директивами, законом, который говорит, что теперь все дети могут получить образование. Инвалид всегда будет со знаком минус. И здесь возникает вопрос, а что же тогда?

Наш опыт показывает, что всегда есть возможность организовать определенную специальную среду для любого ребенка, хотя чем сложнее ребенок, тем сложнее организация такой среды. Это такая среда, где ребенок не будет чувствовать себя инвалидом, где за счет того, что к нему будут предъявлять требования, на сегодняшний момент адекватные его возможностям, он сможет первым делом почувствовать себя в безопасности, успокоиться и найти тех, с кем он сможет разговаривать на понятном и доступном ему языке – языке жестов, прикосновений, запахов, звуков, который в обычном мире уже не используется так активно, но, скажем, использовался в архаичных, народных культурах. Это сохранилось в старинных играх и сказках, в традиционных формах деятельности. Мир традиционной культуры ребенку с особенностями развития ближе. Он устойчивее, надежней, понятнее.

Н. Г.: Не могли бы Вы подробней объяснить, что именно происходит на занятиях?

А. А.: Здесь речь идет, главным образом, о телесно-аффективной регуляции. Ведь что происходит с такими детьми? Они проявляются какими-то определенными действиями, начинают кричать, бегать. И это все в таком аффективном порыве. Или, наоборот, уходят в себя. Они на сегодняшний день так развиты и не находят никакой поддержки. Наша задача – предложить им среду, где такое их проявление считалось бы нормальным, то есть в этой среде все так выражают свои эмоции – телесно. Ребенок начинает понимать, что он не один, что здесь есть определенный социум, и тогда появляется возможность встречи с другим. Это самая важная проблема, потому что ребенок входит в культуру через так называемого «значимого другого», и, как правило, дети с тяжелыми нарушениями не могут найти этого значимого другого, ребенок часто остается только с матерью, с близким окружением, которое, в общем-то, не знает, куда его вести, и, скорее, больше замыкается, чем отворяется в социум. Наша задача – дать возможность найти этого «значимого другого» сначала в педагоге, потом в другом педагоге, в третьем, а потом уже в мини-коллективе. Позже этот коллектив может расшириться, потому что внутри какого-то коллектива ребенок уже познакомился с определенным языком общения. Это еще не доречевые дети, но это уже язык телесного общения, эмоционального. Есть определенные ритмически организованные формы. Это то, что происходит у нас на занятии – очень много тела, очень много ритма, очень много эмоций.

Н. Г.: Ритм – это использование каких-нибудь музыкальных инструментов?

А. А.: Нет, это тело, звучание тела, дыхание… Конечно, со стороны занятие выглядит странным: вроде здоровый ребенок, а ему предлагают как-то так общаться. Но для некоторых детей это единственная возможность ощутить себя в коллективе, в контакте с другими, и постепенно он вырастает. От младенчества до раннего детства и т. д. Тогда меняется характер занятий, меняется количество людей, с которыми он в состоянии вступать в определенный контакт. И постепенно требования к нему, естественно, повышаются, то есть постепенно он начинает больше отвечать за свои собственные действия. Через определенную деятельность, в частности трудовую, мы фиксируем итог этого развития. И если он уже может выполнять определенные целесообразные действия, предлагаем ему следующий этап. Это может быть хлебопечение, затем валяние шерсти, и ребенок включается в этот захватывающий процесс, потому что там мыльная пена, там шерсть, такая теплая, и потом ее можно бить – руками, локтями, пузом, ногами. Это все аффективное действие, в которое он погружается, а потом выходит из него и смотрит, что в результате получилось. Появляется какое-то материальное подтверждение его действий. Постепенно мы начинаем работать с мотивацией, то есть постепенно подходим к школе. Естественно, не к школе в современном понимании – школе VIII вида, – но к обучению как таковому, которое уже не привязано непосредственно к предметной деятельности, а как бы от нее отстоит. Все эти развивающие процессы, эти среды, – вся игровая деятельность близки еще и к театру, но театру архаического образца, то есть театру не для зрителя, а театру как институту рефлексии, тому, что помогает человеку самоосознаваться. Поэтому у нас в каждом занятии – особой школы, мастерской или на индивидуальном занятии – присутствуют элементы театрализации. Потому что это то, что и вовне, и внутри. Театр – это и есть игра. Даже игра с куклой – свободная, ролевая игра уже имеет много общего с театром, потому что ребенок, скажем, играет в маму, или в ребенка, или в папу. И получается так, как он усвоил определенные социокультурные отношения, в которых он растет. Мы здесь видим, как он понял, кто он такой. Он играет в свою собственную семью и в то же время он как бы от нее отделился. Это уже не он сам, а он играет в себя. В этом смысле это и есть театральная деятельность, которая для нас является некоей вершиной. У нас несколько театральных студий, и самая главная, самая старшая – та, которую мы не считаем реабилитационной, хотя в качестве дополнительного эффекта она может выполнять и реабилитационную функцию. Но здесь ребята уже сознательно включаются в процесс собственного развития, работают над своим телесным осознанием, голосом.

Н. Г.: Что Вы можете сказать об участии наших ребят в этой деятельности?

А. А.: Всегда очень радостно работалось с детьми с синдромом Дауна из-за какой-то естественной эмоциональной отдачи от них. Мы в работе практически не делим детей по диагнозу. Если семья как-то поддерживает и помогает, тогда – да, получается какой-то эффект. Если нет, то не получается, и здесь неважно, какой у человека диагноз. Мы учитываем особенности, но, если человек пришел в театральную студию, он вынужден работать, даже если не привык. Поскольку и в театральной студии мы много работаем с телом и с эмоциями, то получается, что дети с синдромом Дауна очень хороши в плане своей эмоциональной отдачи и нестандартны в плане своего телесного выражения. У них не хватает как раз телесного тонуса, поэтому у нас существуют специальные тренинги. Они общие, но для ребят с синдромом Дауна они особенно важны и трудны. Вот почему я и говорю, что, если семья нас поддерживает, то постепенно человек действительно приобретает совершенно другой статус. Если удается помочь человеку с синдромом Дауна осознать свое тело и его как бы насытить, оформить, то и лицо меняется. При своевременном развитии его мышечного тонуса достигается совершенно потрясающий сценический эффект, потому что движение происходит с такой внутренней наполненностью!

В нашем театре есть разные ребята, в том числе и совершенно без диагноза, из обычных школ и институтов. Иногда они говорят: «Ну, а я так не могу», – хотя могут очень много – какие-то акробатические вещи, а так не могут, как этот коллега. И тогда можно считать, что здесь, в нашем маленьком социуме – большая победа: этот человек признан уникальным, но не со знаком минус. Он не инвалид, он человек с особенностями, человек, который имеет свое собственное уникальное место в данном социуме. Он востребован, а это очень важно, и он отвечает за свои действия, и это тоже важно. То, что человек отвечает за свои поступки, – главный критерий, если говорить об интеграции, как мы ее понимаем. Его поступки должны быть востребованы определенным социумом, но за них он обязательно должен отвечать.

Н. Г.: Что происходит, когда ребенок или молодой человек условно реабилитировался?

А. А.: Это всё, конечно, условно, потому что есть ребята, которые вышли и постарались устроиться в большом социуме. Что-то получилось, что-то нет. В общем, можно сказать, что необходима все равно определенная социокультурная среда, без этой среды таким людям практически невозможно устроиться в современном обществе, они неконкурентоспособны. Недавно был круглый стол с одной из дружественных организаций, и там были выпускники школы VIII вида, достаточно благополучные. Они говорили, как было замечательно в школе и как теперь без поддерживающей среды они неконкурентоспособны. И они тянутся к той же школе, потому что альтернативы у них нет.

Наша задача, наверно, в том, чтобы понять, каким образом формировать социокультурные среды, где такие люди могли бы работать. Мы можем говорить о нашем опыте. У нас уже полтора года работают 15 человек с самым разным уровнем развития. У нас есть мальчик неговорящий и, в общем, с довольно сложными проблемами, но здесь, на своем месте он чувствует себя настоящим хозяином. Он пылесосит, и в этом он самостоятелен. Конечно, мама его приводит, делает какие-то дела, но это дело делает он, и он знает, какое дело он делает. И когда приходят чужие люди, он их провожает отсюда, потому что он здесь хозяин.

Из наших ребят кто-то может выйти в большой мир, а для тех, кто не может, мы стараемся устроить мастерские. Не все могут работать. Мастерские – это предрабочая ситуация на сегодня. Несколько юношей уже работают почти наравне с мастером. Они помогают другим, и, наверно, скоро мы сможем платить им зарплату.

На каждой стадии развития мы стараемся достичь такого уровня самостоятельности, когда за что-то ребенок уже может отвечать. Только после того, как он научится этому и будет делать свое дело самостоятельно, можно говорить, что он готов к чему-то еще – заниматься в школе или заниматься каким-то другим трудом. Каждый раз приходится определять, какого уровня самостоятельности может достичь ребенок, и каждый раз стремиться достичь нового уровня. По тому, как человек что-то самостоятельно делает, мы и можем определить его уникальность.

Почему в наших мастерских продукция может быть близка к каким-то архаическим формам? Потому что уровень сознания близок. Так человек сделал, так это увидел, таким образом оформил. И если это сопоставимо с определенными культурными образцами, то мы говорим: да, вот ты и они – общее. Многое из того, что представляется «детским творчеством», для нас является просто проходным моментом. Как и для ребенка. Он рисует – это моторная деятельность, и только когда он уже сможет увидеть то, что он сделал, объяснить это хотя бы на каком-то уровне, вот тогда это работа.

Вот у нас есть довольно сложная девочка. Ей уже за двадцать. Она очень переживала, что не может заниматься в театральной студии (она не социальна, не может включиться в творческий процесс). Она нашла себе прибежище в арт-мастерской. На протяжении года она переживала и делала кукол, которых называла вроде «Несбывшиеся мечты», она и выражала эту ситуацию, и оформляла их как художественные произведения. Интересно, что со временем они становились все более художественными, в конце концов она стала совершенно по-другому на мир глядеть, то есть свои проблемы выразила в творчестве и, практически, освободилась. Мы сейчас послали ее работы на выставку в Испанию. Это действительно очень интересные работы, близкие к современному авангарду или примитивизму.

Н. Г .: Это уже не выражение клубка чувств, а художественное произведение?

А. А.: Да, здесь не было специально организованной арт-терапии, когда предлагается сделать что-то на определенную тему, а потом отставляется. Нет, это была работа в арт-мастерской. Ей предложили работать с куклами в такой-то технике. Она, придавая им какую-то форму или цвет, выражала так свои переживания. Одновременно шел процесс научения. Она училась как профессионал.

Н. Г.: А с какого возраста вы начинаете работать с детьми?

А. А.: С трех лет. Для таких детей и родителей есть группы – альтернатива детскому саду. Мы с радостью примем и детей с синдромом Дауна.